Василий Головачев - Русская фантастика 2013_[сборник]

Люди в балахонах вещали что-то толпе, и на нас никто не обращал пока внимания. Кроме охранников, разумеется.

— Анша, — пробормотал я. — Что это…

И тут я увидел ее лицо. Есть некоторые вещи, которые я хотел бы забыть, и лицо Анши над неиствующей толпой, нечеткое в дымном воздухе зала, всегда будет стоять первым в этом списке.

— Ритуальная чаша, — сказала Анша медленно.

Она наконец тоже поняла, к кому мы попали в лапы.

— А что-нибудь еще ты можешь сказать?

Тут профессионализм взял верх, и Анша добавила тем голосом, которым разговаривала с ребятишками в экскурсионном зале:

— Очевидно, именно ее копии мы находим в могильниках Вельчера. Самая древняя копия датируется…

Я легонько дернул ее за руку.

— Что им нужно? — спросил я. — Наполнить ее?

В таком случае я уже знал, что с нами будет. Смерть от кровотечения — слишком долгая, чтобы быть приятной.

— Нет, — сказала Анша. — Она уже полна.

Ногу прострелило такой болью, что я чуть не упал и оперся на охранника, который грубо оттолкнул меня. С нас сняли наручники. Аншу повели к чаше первой. В зале стало очень тихо. Человек в балахоне — я раньше думал, что такую форму здесь носят офицеры, но ее, видимо, носили и жрецы, — взял Аншу за плечи и подтолкнул к чаше.

— Смотри, — сказал он на древнем вельчеди. — Но ты не увидишь, никто уже не может увидеть. А ведь были и те, кто мог пить из Чаши. Но кости их рассыпались в прах, и поэтому мы здесь. И мы живы. И ты нужна нам, чтобы защитить нас.

Это, видимо, была ритуальная формула. Никогда мне еще так сильно не хотелось жить, как в тот момент. Это не были мысли или слова; это было слепое желание, от которого бешено и бесполезно стучало сердце и подергивались от напряжения руки. В ноге снова провернулся раскаленный прут, и я чуть не закричал.

Анша не хотела смотреть, но пока первый жрец крепко держал ее за плечи, второй обхватил ее голову и наклонил над Чашей. Анша жалобно вскрикнула. Я увидел, что тело ее обмякло. Но жрецы не дали ей Упасть. Они подержали ее над Чашей какое-то время. Люди в зале начали петь. Это было что-то очень старое, про клыки, на которых не просыхает кровь, про бесконечность выбора и развилок на пути и про то, что путь всегда один. Я думаю, не все из них понимали смысл слов, которые произносили. Аншу бережно взял на руки один из жрецов, выделявшийся своим крепким телосложением, и торжественно вынес из зала.

«Пары, — подумал я. — Какой-то яд налит туда, и его пары… Если задержать дыхание, может быть… Я хочу жить, жить…»

Почему-то — наверное, из-за песни, в которой окровавленные клыки шли рефреном, — я вспомнил о статуе слоноголового воина, которую так любил. Меня как раз повели к чаше, точнее, потащили под руки — боль просто хлынула из ноги, как горячая вода из прорвавшегося крана, и, клокоча, заполняла мое тело. Живот скрутило, а потом горячим варом обдало сердце.

И в тот момент, когда я увидел ее… да, я увидел Чашу, и то, что в ней было — жидкость, серую, как пыль, паутина или бессмысленность, — боль вдруг прошла, как будто ее никогда и не было. И я понял, что надо делать. На самом деле это было так просто, и я чуть не рассмеялся от облегчения.

Я оттолкнул охранников, взял чашу обеими руками, поднес ко рту и сделал несколько глотков. Вкус оказался железистым и пряным.

Первым сообразил жрец — он кинулся прочь, забросив за спину хобот противогаза. Вздох ужаса разнесся по толпе.

Я не знаю, что чувствовали другие на моем месте, мне некого спросить. Я ощутил покой и свободу. Я оказался словно бы на чердаке большого дома, и весь шум обычной жизни, наполнявшей его — страх, смех, любовь, — остался там, внизу, и лишь негромкие отголоски его доносились через неплотно прикрытую дверь. Я сидел в пулеметном гнезде, и я видел, что в зале совсем немного людей, на самом-то деле. По залу метались блеклые серые тени, сбивая друг друга, и лишь человек десять было таких же, как я. Почти таких же. Их бивни были короче и светлее — а я чувствовал теплоту крови, поднимающуюся по моим, и знал, что они красные — красные навсегда. Несмотря на размер, бивни не мешали обзору. Между ними находился ствол пулемета, ребристый и толстый, и он был мной, и я был им.

Из зала я выбрался быстро, расшвыряв бивнями и растоптав самых медлительных и неуклюжих. Я помню, что взял одежду и документы с какого-то тела в коридоре, и я знал, что мне нужны именно эти документы и именно эта одежда. Я набросил поношенную хламиду поверх своего комбинезона. А потом мне наконец пришлось стрелять. Ствол закрутился. Кровь Вечности поднималась по полым бивням, воткнутым в ее мягкое брюхо, перекачивалась в ствол пулемета, и я щедро орошал ею всех, кто подворачивался мне под руку. Но вечность нужна немногим, а еще меньшее количество живущих ныне в силах выдержать ее вкус.

Я точно знал, куда иду, и вскоре я оказался в коридорах, где тусклых теней было меньше, и двигались они медленнее и упорядоченнее. Пришло время покинуть чердак, оставить пулемет, все еще нервно подрагивающий, и вернуться в теплый дом привычной реальности. Что я и сделал с некоторым сожалением. Я уже понимал, что, если я задержусь здесь, мне будет некуда возвращаться.

Чашу я так и не выпустил из рук, и когда я очнулся, с трудом смог разжать пальцы — так сильно они затекли. Я лежал, чувствуя приятное покалывание в кистях рук, и знал, что скоро оно сменится болью. Дом, или, скорее, аккуратно вырубленная в толще подземного скального массива пещера, был небольшим. Дверь открывалась прямо в комнату, и поэтому я всегда ждал, пока уйдет разносчик еды, прежде чем взять ее. Он приходил три раза в день, ставил горшочки на порог таких же, как моя, дверей. Соседи мои были людьми более нетерпеливыми, точнее, более голодными — получаемый нами рацион не предполагал ленивой сытости. Насколько я мог видеть, коридор тянулся еще метров на двести налево и там соединялся с более крупным проходом. Справа, через четыре двери от меня, проход заканчивался тупиком. По утрам — вскоре я стал различать день и ночь, и не только по тому, был коридор освещен или нет, — многие покидали свои жилища. Незадолго до того, как гасили свет, люди возвращались — бледные серые тени в бесформенных балахонах, мужчины, женщины и дети с совершенно одинаковым выражением той безысходности на лицах, которую всегда ставит холодная печать предательства. Их действительно предали, но подробности этой неприятной истории мне еще предстояло узнать.

Человек, которого я убил, работал на дому, и сейчас у него был отпуск — я помнил все эти детали из вкуса его крови. Я был рад, что успел спуститься с чердака. Я был совершенно опустошен, но когда я поймал себя на мысли, что вот так лежал бы целыми днями и ел из доставляемых разносчиком горшочков, я понял, что, видимо, все-таки выживу. Меня наверняка искали, но самые умные из моих преследователей осознавали бессмысленность этой затеи. По крайней мере в нашем отсеке — я выходил прогуляться и нашел четверо больших ворот, преграждавших четыре самых населенных туннеля, — все было спокойно. Я мог бы, наверное, пройти и за ворота — я видел, как люди прикладывают к датчику точно такое же удостоверение, что я снял с трупа, — но я пока не хотел. Если бы я всегда не чувствовал себя под землей комфортнее, чем наверху, я бы, наверное, раньше почувствовал желание действовать, но мне было здесь очень уютно. Я полюбил ходить на центральную площадь, находившуюся в перекрестье двух главных туннелей, и целыми днями просиживал на лавочке у фонтана. Сюда приводили играть детей, я смотрел на них и ни о чем не думал.

В тот день, когда я подумал о том, что все же надо попробовать прорваться наверх — и понял, что я скорее всего смогу это сделать, — наш отсек посетил живой бог. Все разговоры людей вокруг меня с самого утра велись именно об этом, детишки на игровой площадке то и дело бросали свои игрушки и подходили к ее краю, глядя в сторону ворот. Я был сильно занят своими мыслями, однако понимал, что нам всем предстоит увидеть нечто необычное. Но прежде надо сказать о том, что я нашел ту лесенку, что вела на чердак, сам. Я всегда носил Чашу с собой, потому что был не в силах ни снова испить из нее, ни расстаться с ней. Я думал, что могу попасть наверх, туда, где по мне тоскует мой пулемет, только снова глотнув из Чаши, и страшился этого. В ней еще оставалась жидкость, и с каждым днем, насколько я мог заметить, ее становилось чуть больше. Видимо, на самом деле чаша была неким механизмом, в котором и вырабатывался этот раствор и, выделяясь из стенок, скапливался на дне. Однако, когда я смотрел на струю фонтана и думал о живом боге, мир дернулся, и я вдруг снова оказался там — на просторном и пустом чердаке. Я снова сидел в гнезде пулеметчика и видел свои алые бивни и серых призраков между ними. Я обрадовался, но и испугался тоже, и поспешно вернулся назад.